сегодня же список составлю, а ты походи. Днем-то очередей, поди, меньше, чем в восьмом часу вечера.
Список она составила уж очень размашистый. А в самом деле, чем еще заняться безработному, как не запасами на седьмое ноября? Тем более в стране, где безработицы не существует, а всякий, уклоняющийся от труда, кроме беременных, кормящих и домохозяек со стажем, является тунеядцем и вообще социально опасным элементом. В другое время, то бишь, года на четыре пораньше, меня могли бы отправить в тот самый народный суд, где я так часто бывал из любопытства, и где разбирались дела не только семейно-бытовые и хулиганские, но и злостных тунеядцев, никак не желающих примкнуть к сдаче нормы в закрома. А в случае повторения сего безобразия — особенно, если я бы занимался попрошайничеством, либо отправить на нары, либо выселить из города куда-то под присмотр тамошнего участкового — но в любом случае, я бы обрел какую-то работу. Еще раньше двинули бы на БАМ, как прежде отправляли на целину и прочие всесоюзные стройки. Иногда кажется, они для того и создавались, чтоб чем-то занять рабочие руки, мающиеся бездельем. А тут — и слава, и внимание и почет, с пайком и ордена с грамотами. Симпатичные журналистки ведущих изданий, жуткие холода или жара, словом, все прелести жизни первопроходца.
Собственно, а для чего вообще строили БАМ? Ведь по сути его сдали недостроенным, планировали вести ветку от Тынды к Якутску, а далее через Анадырь и Магадан к Уэлену и там соединить с Трансамериканской железной дорогой, создав такой неслыханный длины магистраль, которая бы опутала половину мира и по которой…
Наверное, виноваты морозы, не позволившие проложить ничего приличного через Берингов пролив, даже понтонную переправу. Или у самой партии внезапно закончился последний всплеск энтузиазма, оставшийся нам от семидесятых, так что стройку века хотя и продолжают, но так медленно, что и в следующем столетии на БАМе будет над чем работать. Тот же Северомуйский тоннель фактически только начат, а ведь он стопорит движение всей магистрали. Хотя какое движение, если поселки вдоль трассы опустели вслед за отъездом строителей, а редкие поезда наверное, тоже перевозят полупустые вагоны — чтоб создать видимость необходимости.
У нас везде так. Видимость необходимости заставляет выстаивать в любом гастрономе три очереди: сперва в отдел, забронировать себе шмат сала, мяса, сыра. Потом в кассу, чтоб расплатиться за него. После снова в отдел, где уже можно получить заветное. И не суть, что только в одном магазине из всех городских введено самообслуживание?
Маясь очередями, я быстро устал ловить на себе косые взгляды старушек, видевших во мне разжиревшего кооператора — злостного прогульщика, — у них это как-то совмещалось в сознании. Устал бродить по отделам, узнавая, где и когда, и что закончилось. В первый день забыл позвонить в магазины, как это делали с утра все пенсионерки из наших бараков, и вот теперь мотался вхолостую. Почти ничего не купил и к обеду. А потом нахлынули работающие, вырвавшиеся в перерыв затариться к празднику. Впрочем, следующие дни я был куда внимательнее, мотался по магазинам как положено, со списком того, что и где выбросили, и в итоге сумел найти кулинарию со шницелем, где простоял всего-то минут сорок, считай, ничего.
А под конец, в пятницу, уже стоял за тортом. Неважно каким, тут уж как повезет, очередь сообразительных собралась, видимо, с открытия. А от прилавка в кассу летело: «Кать, не пробивай „Чародейку“», «Закончился „Абрикотин“», «У меня всего одна „Сказка“ осталась, мятая, будете брать? Точно будете? Кать, он брать будет, не пробивай».
К моему подходу выбирать не приходилось: я взял «Эхо» — странный слоеный торт с огромным количеством крема, сконцентрированном в самой середке. По всей видимости, кондитерское изделие планировалось как полуфабрикатное — хозяйке желательно снимать верхний слой и размазывать крем так, чтоб не было мучительно обидно тем, кто взял кусок с края, особенно глядя на тех, кому досталась самая середина со слоем вкусноты аж на два пальца.
Оля принесла с работы коньяк и одну вторую цыпленка-табака. И еще кой-чего по мелочи в качестве довольно скромного заказа. Она не решалась это показать, потом, фыркнув, продемонстрировала «мелочь» — флакон духов «Фиджи», которых щедрый Ковальчук выписал, кажется, всей женской половине. Надо ли говорить, что дамы устроили разбирательство, увидев, что получили один запах на всех. Конечно, капать на мозги руководству не решились, но обиду затаили и, вероятно, многие потащили духи в комиссионку или спекулянтам, а иные подготовили подарок на дни рождения самых нелюбимых подруг.
— Подарю на новый год Фане, — решила Оля. — Такого дорогого подарка у нее сроду не было. Да и запах хороший, мне нравится. Раньше я им часто пользовалась — «Асбест» чуть не постоянно дарил работницам.
— А почему сейчас тогда не продолжить? — ляпнул я, не подумав.
— Потому! Буду пахнуть обычным «Сардониксом», раз уж его никто не догадался подарить оптом. Надеюсь, не испортился с позапрошлогоднего дня рождения.
Больше вдаваться в женские проблемы я не стал. Тем более, под праздник, который мы отметили скромно — большей частью, сидя вместе перед телевизором или электрофоном. Я подарил Оле очередные пластинки, чему она была искренне рада, теперь, обнявшись, мы слушали романсы и старинные песни в исполнении Обуховой. Парад седьмого видел только Михалыч, он как-то внутренне готовился к нему, настраивался, даже странно, сколь сильное воздействие на него оказал обычный прокат новой бронетехники и баллистических ракет.
— Хоть есть еще, чем ответить, чем доказать, что наши идеи чего-то стоят. А то совсем раскисли, разлимонились. Будто решили уже лапки кверху поднять и принимать их образ жизни. Вот как некоторые, сперва джинсы ихние клепают, а потом удивляются, что на улице оказались. Система-то тихой сапой, а капиталистическая выстраивается, — он уже принял полбутылки, но оставался тверд в желании доказать всему миру преимущества страны победившего социализма. И того, с человеческим лицом, который мы сейчас, вот прям в данный момент и строим, и защищаем этими самыми боеголовками, долетающими хоть до Америки, хоть до Антарктиды. Кажется, Михалыч вознамерился прям с кухонной табуретки донести до всего мира, что своих идеалов и мировоззрения мы не сдадим ни при каких обстоятельствах, и неважно, трезвый он или уже хороший, но вот этот стержень в нем не выбить, сколько бы ни трудились супостаты.
Впрочем, что я над ним потешаюсь? Сам думаю ровно так же, то есть себя в иностранных одеждах и за инвалютной едой я могу еще представить, но убрать из жизни бесплатное образование, медицину, жилье, соцобеспечение и все прочее, что отличает нас от них — никак в принципе. Тут нужно кардинально другое мышление, чтоб принять
